Накануне ночью он не спал, сидел с бутылкой за столом и слушал, как рыдает на постели Тамара. Понимал, что надо что-то сказать, и не мог. И она ничего не говорила. Иногда, затихнув и полежав, приподнималась и смотрела в его сторону. Начинала давиться, прижимая руку к груди, качаясь взад-вперед, как бывает у человека, которого вот-вот стошнит, – хотела произнести какие-то слова (Мовчану почему-то казалось – обвиняющие слова), но не получалось: падала, мычала от боли, все тело тряслось. Надо бы, надо бы если не словами утешить, то хотя бы подойти, положить руку на плечо. Но казалось, она отбросит руку, закричит на него с ненавистью. И как же так получилось, что у них не общее горе, оно ведь, говорят, объединяет, думал Мовчан, а отдельное, у каждое свое? Видимо, когда пройдет время, надо перестать врать, не мучить ее и себя. Уйти. И к Ирине больше не ездить, там вранье еще не началось, но скоро начнется. Хотя нет, там Оксанка, к Оксанке тянет, она одна теперь у него осталась.

А с Евгением Мовчан мог говорить. Он посторонний. И он не совсем в себе, хотя и обладает способностями, в частности, угадал в Трофиме Сергеевиче интерес к Светлане, а тот, кто не в себе, он будто пьяный, с пьяным можно говорить о том, о чем с трезвым не станешь, – во-первых, все равно не запомнит, во-вторых, любые речи воспринимает спокойно. Это как раз то, чего не хватало Трофиму Сергеевичу.

– Узнаю, кто это сделал, – заговорил он, – собственными руками порву. И никто меня не остановит. Порежу на куски, насажу на штырь, зажарю, как шашлык. Или к стенке поставлю, с автоматом встану и буду стоять и смотреть, как он ждет. Долго буду стоять. Сутки простою, а он пусть ждет.

– А если это не один человек?

– Всегда в кого-то упирается! Всегда кто-то конкретный виноват. Крайнего ищу? – спросил Мовчан не Евгения, а кого-то воображаемого, кто мог задать этот вопрос. – А хоть и крайнего! И он всегда имеется! Как думаешь?

– Что?

– Что виноватый всегда есть.

– Да. И вы тоже.

– Сам понял, чего сказал?

– Вы родили, значит виноваты. Не родили бы, он бы не умер.

– Ну, если так рассуждать, то в любой смерти любого человека родители виноваты!

Мовчан даже коротко рассмеялся – он рад бы вытеснить пустыми теоретическими рассуждениями ноющую неутихающую тоску.

– Дело не только в этом, – сказал Евгений. – Насколько я знаю, ваш сын уехал из родительского дома в другой город. Если бы не уехал, не возвращался бы обратно, не попал бы на место своей гибели.

– Годи, годи, чудик! Он не потому уехал, что дома плохо было, а учиться.

– Хорошо. Но он мог остаться там и жить. А Степан ехал не только к вам, но и к Светлане.

– То есть и она виновата?

– Конечно.

Эта мысль Мовчану понравилась. Понимал, что она нелепая, но все равно понравилась.

– Вы виноваты еще тем, – добавил Евгений, – что не приучили сына к законности. Если бы он не поехал по чужой территории, ничего бы не было.

– Какая законность, чего ты мелешь? Да там сроду все ездят – и мы, и хохлы! И всегда ездили, когда мы ни на кого не делились. И даже если, ладно, это считается чужой территорией, ты задержи, штраф возьми или что-то еще, а стрелять зачем? Убивать зачем? В этом тоже я виноват?

– В какой-то мере.

– Ты не просто псих, а псих в квадрате, Евгений! Ау, ты где там бродишь своей головой? Я виноват, что в сына стрелял неизвестно кто? Ты серьезно?

– Можно объяснить?

– Попробуй.

И Евгений объяснил, перечисляя конкретные факты и имена. Чтобы не запутаться, мы их опустим, обозначим только канву его рассуждений.

Евгений напомнил о событии, которое повлекло за собой другое событие, и, если бы граждане, включая Мовчана, отреагировали здраво и трезво, последствия были бы не такими тяжелыми или их вовсе бы не было. Но они были. И вызвали другие события. А другие – третьи. А третьи – четвертые. И так далее. И во всех этих событиях граждане всех участвующих сторон были пассивной стороной, в лучшем случае голосуя за то, что им показалось неизбежным, потому что им так объяснили, а чаще просто наблюдая и выжидая, что будет.

– Значит, – закончил Евгений, – все граждане, и вы тоже, Трофим Сергеевич, лично вы, хоть и не полностью, виноваты в гибели Степана.

– Рассудил! А кто реально воюет и войска туда-сюда посылает, они ни при чем?

– Тоже виноваты. Не меньше вас. Включая президентов.

– Ага. Прямо честь мне какая: моего сына сам президент расстрелял!

– Не он сам, но при его участии. Да и второй президент соучастник.

– Всё, я тебя понял. Ты по этой тропинке и до самого Господа Бога доберешься! – сказал Мовчан почти весело, глянув при этом на Евгения и поняв по выражению его лица, что Евгений именно готов добраться до кого угодно, поэтому прекратил веселье и строго предупредил: – Даже не пробуй. Я тебе лучше сейчас историю расскажу. Был у меня двоюродный дядя, Семен, то есть он и сейчас есть, но так есть, что все равно, что его нет. Судили его за то, что он убил свою тещу. А как было? Это давно, еще в восьмидесятые, я тогда пацан был. Борьба с алкоголизмом. В магазинах вино и водка пропали, но нас не касалось сперва, у всех виноград – давят, вино делают, нет проблем. Но стали вырубать виноградники. Ходили комиссии, милиция, все подряд корчевали. Ну, в смысле, найдут вино – рубят лозу. Да хоть и не найдут, тоже рубили. Не делаешь вино, но можешь делать, раз виноград есть. Ладно, стали гнать самогонку из чего попало. А Семен работал на грузовике от сахарного завода. Понимаешь логику, да? Там просыпалось, там порвалось, каждый день у Семена мешок сахара есть. Он везет теще, та и продает, и сама гонит с него, прям настоящий цех в подвале ее муж организовал. Один раз Семен приехал, она его угощает: попробуй первача. Семен: нет, дай бутылку, я дома с устатку. Она: да брось, тебе до дома три улицы, сними пробу. Он снял. Понравилось. Но больше не стал, он был такой упорядоченный вообще-то. Взял бутылку, поехал домой. Причем ехал не на грузовике, а на своей машине, он только что «шестерку» новенькую купил. «Шестерка» тогда была – что сейчас «мерседес»! Едет. А уже в организме зашевелилось, он не удержался и по дороге отхлебнул еще пару раз. А на перекрестке бензовоз. Причем у Семена главная, он даже не тормозит. И бензовоз не тормозит. И врезались. И то ли искра была, то ли водитель на бензовозе курил, бензовоз взорвался. Водитель погиб сразу. Семена тоже обожгло, но он выпрыгнул. А «шестерка» сгорела. Семен плакал прямо до слез, жалко машины было. Пошел к теще обратно, он же недалеко отъехал. И с порога ей: дура ты старая, я говорил, не наливай мне! А она не любила критики, тоже ему что-то такое сказала. Да еще чем-то на него замахнулась, он потом говорил, что будто топором. Короче, он хватает ее же бутылку, которую она ему дала, а он из нее, само собой, после аварии еще пару раз хлебнул, и бутылкой ее по голове. И насмерть. Бутылка потому что была шампанская, тяжелая. Даже, говорят, не разбилась. То есть у тещи голова вдребезги, а бутылке ничего, вот делали вещи, согласись. Короче, суд. Обвиняемый, последнее слово. Он встает и говорит: с приговором не согласен. Что я был пьяный – она меня сама напоила. Что врезался – бензовоз виноват. Что ударил ее – так это была самооборона, она меня сама убить хотела. А потом говорит: и вообще, если бы на сахарозаводе не была такого бардака, мне бы не позволили сахар таскать, машину бы не с чего было покупать, самогона бы теща не варила, меня бы не напоила, я бы на машине в аварию не попал. Народ прямо ржет в суде, даже судья, отец рассказывал. Хохот стоит, судья-женщина кулаком стучит, а сама не может, вся трясется. А дядя Семен дальше идет: говорит, в самом-то деле судить вообще-то надо президента Горбачёва. Или он тогда еще генеральный секретарь был?

– В каком году?

– Восемьдесят восьмой примерно.

– Генеральный секретарь. Президентом избран пятнадцатого марта тысяча девятьсот девяностого года на Третьем съезде народных депутатов СССР. И был им до двадцать пятого декабря…