– Ну, тетя Поля…

– Нет, ты дослушай! Я поняла, что не могу жить с глупым мужчиной, это меня унижает! Хотя, может быть, я бы это еще стерпела, но он до края дошел, Ниночка, он меня ударил!

– Быть того не может. Дядя Ваня?

– Дядя Ваня! – подтвердила тетя Поля. – Конечно, не сразу чудовище в нем проснулась, первый симптом был, когда он кинул в меня блином. Именно блином, что характерно, Ниночка, хотя на столе много чего было – и яблоки были, и солонка вот эта, – тетя Поля показала на маленький деревянный бочоночек с дырками, – и ложки, и вилки, но почему именно блин? Не такой простой вопрос, за ним целая психология! Потому, Ниночка, что блин был со сметаной и с вареньем, как он обычно любит, то есть он был жирный и в каком-то смысле грязный, и наш Иван Афанасьевич выбрал его сознательно. Блин в меня не попал, в стенку шлепнулся, видишь пятно? – Тетя Поля показала пятно на обоях ситчатого цветочного рисунка. – То есть блин был грязным, он и стенку выпачкал, и руки себе наш дядя Ваня выпачкал – это сознательное желание грязи, понимаешь? Он внес грязь в нашу жизнь, он ее выбрал! Ну, а потом много чего было, а потом дошел до края – ударил. Мухобойкой, Нина, и это тоже не просто так. Ты же знаешь, как наш дядя Ваня любит за мухами охотиться?

– Не замечала.

– Обожает! Лета ждет с нетерпением, чтобы сезон охоты открыть. И ведь мог бы сетки на окна поставить, руки есть у человека, учитель труда все-таки, нет, он нарочно не ставит, нарочно окна открывает, чтобы налетели. И начинается сафари! А мухобойка у него эксклюзивная, ручка деревянная, чуть ли не полированная, убойную часть из какой-то резины вырезал, щелкает так, что я всегда вздрагиваю. Но раньше я думала – ну, небольшой пунктик, у всякого человека бывает, а тут пригляделась – и жутко стало! Он ведь с наслаждением их бьет, Нина, у него в это время глаза убийцы!

– Тетя Поля!

– Я тебе говорю! И я поняла: все это не так уж и невинно, Ниночка! Убийца всегда в нем жил, но он его прятал, нашел себе отдушину в виде мух. А дай ему волю, будь он моложе, он сейчас пошел бы убивать людей, я уверена! И не спорь, я это не придумала, я это по его словам сужу! Страшная ненависть обнаружилась, Ниночка, просто страшная! И я ему сказала об этом. Прямым текстом! Он как раз на муху прицелился, а я говорю: жалеешь, наверное, что это не я, ты бы и меня прихлопнул. А он мне: я тебя и так могу. Естественно, я ответила, что, если он хоть раз посмеет, то нам вместе не жить! И он ударил. Как муху! Видела бы ты его глаза, Ниночка, там был такой восторг дорвавшегося до крови убийцы, такое облегчение, такое разрешение себе преступления, Раскольников отдыхает, это я тебе как учитель литературы говорю!

Нина качала головой, приложив ладонь ко рту, похоже было, что она таким образом удерживает смех. Евгений это видел, однако, вопреки обыкновению, молчал и внимательно слушал.

– Я этот взгляд никогда не забуду! – горячо говорила Полина Ивановна. – Так, наверное, она в школе ученикам рассказывала о какой-нибудь взволновавшей ее книге. – Он ведь не просто бил, не как частный человек Иван Афанасьевич Горюнов, он чувствовал себя представителем массы, он как бы от имени и по поручению меня карал и наказывал! Вот что самое страшное!

– Все сказала? – послышался вдруг голос из сеней, дверь в которые оказалась приоткрыта.

Вошел высокий худой старик со взглядом непоколебимого праведника. Он усмехался, это была усмешка высокой правоты, не без некоторого высокомерия, которое, увы, этой правоте часто сопутствует; подобное выражение нередко можно заметить у истовых (и одновременно неистовых) политиков, думских ораторов, журналистов, а также проповедников или толкователей различных конфессий – к счастью, не у всех.

– Нет, не всё сказала, Иван Афанасьевич, спасибо, что подслушивали, значит, не нужно повторять! – отчеканила Полина Ивановна. – Всё я теперь не смогу о вас сказать, потому что даже не хочу заглядывать в ваше темное подсознание, если вам знакомо это слово!

– Мне все знакомо! – уверенно ответил Иван Афанасьевич. – Здравствуй, Ниночка!

– Здрасьте, дядя Ваня.

Нина встала, шагнула к Ивану Афанасьевичу и остановилась.

– Что, тоже меня боишься? Тоже убийцей считаешь? Эх ты, красуля-бормотуля!

– Это он меня с детства так называет, – пояснила Нина Евгению. – Я в детстве все время себе что-то под нос говорила, что вижу, то и говорю. – И обняла дядю Ваню, он тоже обхватил ее длинными руками, погладил по плечам, по волосам и легонько отстранил, показывая этим, что вовсе не хочет переманивать ее на свою сторону, позволяет сохранить нейтралитет – и демонстрирует этим свое благородство, чистоту помыслов.

– Что-то имеете возразить, Иван Афанасьевич? – напористо спрашивала тетя Поля. – Нашли новые аргументы? А то ведь у вас все сводится к одному слову: дура! Я ему факты – он мне эмоции. Я ему опять факты, а он мне – дура! – пояснила Полина Ивановна Евгению и Нине.

– Ты не дура, ты хуже! – спокойно, с терпеливой улыбкой сказал Иван Афанасьевич. – Дуры те, кто не понимают, что говорят. И я бы тоже согласился, что я дурак, если бы тоже не понимал, что говорю. Но я-то как раз понимаю, в отличие от тебя!

– Вы определитесь, Иван Афанасьевич, то вы говорите, что я не дура, потому что понимаю, то утверждаете, что не понимаю, следовательно, дура.

– Ты понимаешь, да не то! – растолковал Иван Афанасьевич.

– Можно конкретно? А то вы все больше указательными местоимениями оперируете. То, это, эти, те! Будто перстом тычете. Кому в голову, интересно? Мне? Не требуется, благодарю вас!

– Да вам не только пальцем, вам хоть топором на голове теши, до вас не дойдет!

– Знаете, не надо с таким сладострастием выдавать ваши тайные мечты насчет топором по голове, не так поймут!

– Вот! И эта дурь из нее постоянно лезет, – обратился Иван Афанасьевич к Нине. – Кто у нас труд преподавал, а кто литературу, спрашивается? Я с ней образно общаюсь, а она тут же все переводит в изображение меня маньяком каким-то. Я в жизни никого мизинцем не тронул, учеников только словами и голосом успокаивал, даже когда они токарный станок мне попилили, нанюхались чего-то, уроды, и попилили, один станок был на всю школу! Но я стерпел!

– Вот именно, всю жизнь терпите, на мухах отыгрываетесь, зачем так себя мучить, купите ружье, сейчас оружие легко достать, идите добровольцем и убивайте, разрешите себе, наконец!

– А на чью сторону идти? – спросила Нина, но ответа не дождалась: старики интересовались не пояснениями к спору, а самим спором.

– Есть убийство, а есть самозащита, тысячу раз тебя говорил! – поучал Иван Афанасьевич.

– Да кто на тебя нападает, старый?

– А другие не в счет? За других нельзя вступаться?

– Убивать одних ради других? По какому принципу, интересно?

– Тетя Поля, дядя Ваня, хватит! – со смехом взмолилась Нина. – Вы не сердитесь, что я смеюсь, это у меня нервное! Но смешно же на самом деле – столько лет прожить и поругаться из-за каких-то там теорий!

– Какие-то?!

– Теории?!

Иван Афанасьевич и Полина Ивановна возмутились одновременно, повернувшись к Нине и пронзая ее негодующими взглядами.

И тут наконец вступил Евгений.

– Евгений видел, – сказал он, – как эти люди наслаждаются своей ненавистью, своим гневом, энергией своего заработавшего ума. Скорее всего, они годами просто жили и просто работали, а потом вышли на пенсию, заботились о доме, о саде, о ежедневной пище и друг о друге, ни во что не верили, кроме своей жизни, и не испытывали необходимости ни в какой вере. Нет, они не спасались повседневными заботами от ужаса фатальной бессмысленности, потому что на самом деле никогда этого ужаса не испытывали. Трудно найти черную кошку в темной комнате, если туда не входить. И они не входили. Бывает, ты понимаешь нужность чего-то лишь тогда, когда оно у тебя появляется. У них оно появилось в виде идей, эти идеи были разные, но привели к похожим результатам, они почувствовали себя частью чего-то целого, почувствовали причастность к огромным событиям, и если за себя у них раньше не было нужды бороться, если себя незачем было отстаивать, то, будучи теперь представителями разных сообществ, неважно, реальных или вымышленных, они ощутили новую для себя ответственность. При этом они пока, похоже, не подозревали, хотя души их догадывались, что на самом деле их ненависть обернется еще большей, чем раньше, любовью. Все враги рано или поздно превращаются в пылких друзей, именно поэтому русские особенно любят бывших своих врагов немцев или, к примеру, французов, спокойнее относятся к туркам, с которыми тоже воевали, но это были больше не народные, а правительственные войны, и совсем прохладно относятся к испанцам или итальянцам, с которыми они никогда не воевали, то есть на самом деле тоже отчасти воевали, но народная память этого не сохранила. Вопрос только в том, успеют ли Полина Ивановна и Иван Никифорович понять это до момента своей смерти – или сама смерть даст им это понятие, и они, стоя над могилой, то есть тот, кто останется, вдруг поймут всю силу своей любви. Если бы они представили хоть на секунду смерть друг друга, сразу бы все изменилось.